В самой Флоренции XIV век завершился творчеством двух художников, очень между собой схожих по духу: Аньоло Гадди (сына Таддео) и Спинелло из Ареццо (Аретино). Оба были достойными современниками славной плеяды флорентийских «новеллистов» второй половины треченто. Заботы их склонялись к тому, чтобы «занять» зрителей - рассказать как можно большие и как можно яснее. В отдельном художественном отношении их искусство представляет известный упадок, и совершенно справедливо считают Мазаччио и Фра Беато спасителями флорентийской живописи, имея в виду именно этих поздних джоттистов, «разменявших» искусство своего грандиозного предка. Но если произведения их были занятны для своего времени, то они остаются занятными и для нас, а момент занятности играет не последнюю роль в развитии дальнейшей живописи. Во имя занятности художники обращались к жизни во всех ее проявлениях и старались передавать ее с наибольшей убедительностью. Художественная душа какого-нибудь Аньоло не более глубока и значительна, нежели «художественные души» живописцев-анекдотистов XVIII и XIX веков, но точно так же, как последние подготовили чудесный расцвет реализма в творчестве Милле, Курбе и Мане, так точно и Аньоло предвещает появление таких представителей реализма в кватроченто, как оба Поллайуоло, Беноццо и Гирландайо.
Шедевром Аньоло является легенда Животворящего Креста, эпизодами которой он покрыл стены капеллы главного алтаря во флорентийской церкви Санта-Кроче, - труд, оконченный им уже в старости, в 1394 г. Эта легенда, становящаяся с этого времени одной из любимых тем францисканских церквей, полна сложных эпизодов, дающих возможность художнику дать красивое живописное целое. В ней отражается как бы вся мировая история, начиная с Адама и кончая борьбой христианства с язычеством. В этой легенде кроме Адама и Христа принимают участие самые яркие фигуры Священного Писания и истории: Соломон, царица Савская, Константин Великий, Хозрой, Ираклий. Роковое дерево, выросшее от ветки Древа познания добра и зла, всаженной, по воле Адама, в его могилу, переживает затем самые разнообразные эпизоды: оно служит мостом, оно покоится на дне Силоамской купели, на нем распинают Спасителя, его отрывают для царицы Елены, оно воскрешает мертвого, его воздвигают как величайшую святыню в Иерусалиме, его похищает Хозрой и, наконец, Ираклий с величайшим торжеством возвращает крест Иерусалиму. Однако глубокий смысл этой легенды остался непонятым Аньоло. Он отнесся к ней, как к занятной сказке, и лишь постарался развернуть в изложении ее всю свою изобретательность.
Щедрым оказался он и на пейзажи. Мы видим: горы, скалы, леса, реки, жилища эремитов, дворец первосвященника, палестинскую пустыню, храм Хозроя, в котором он восседает, как живой кумир, лагерь Ираклия, стены Иерусалима. Но при этом Аньоло не идет дальше комбинирования известных уже мотивов. Фоны его картин имеют в себе простодушную сказочность, но они не представляются новыми завоевателями, они не обнаруживают личного искания. В смысле перспективы они означают даже шаг назад в сравнении с работами отца Аньоло - Таддео. Фигуры у него налезают друг на друга, слипаются компактными группами, протискиваются из-за кулисообразных скал. Можно отметить также полное отсутствие воздушной перспективы. Аньоло с особенной любовью изображает мотивы, уходящие вглубь сцены, и, однако же, все его декорации имеют плоский характер. Самая важная, пожалуй, для истории развития живописи черта Аньоло - та, что он вводит массу не относящихся к делу подробностей, единственно из желания «оживить» рассказ. Это в сильной степени нарушает целостность его картин и идет вразрез со всем Джоттоским стилем, но в то же время это есть показатель более «светского» отношения к делу, большого интереса к жизни.
Спинелло Аретино делает дальнейший шаг в том же направлении. Его полная анекдотов легенда св. Бенедикта, украшающая сакристию церкви Сан-Миниато во Флоренции (первая работа художника - 1387 г.), и его хроника в картинах, в залах сиенского Палаццо Пубблико (1407 г.) производят впечатление каких-то занятных «бабушкиных сказок». Ровно, без торопливости, нанизываются одни эпизоды на другие; все ясно, все чуть-чуть глуповато и все по-детски мило. Если сравнить его фрески с грандиозным эпосом Джотто, то они покажутся «недостойными Флоренции». Но если вспомнить, что эта же милая «живописная болтовня» Спинелло (лишенная, положим, у него чисто живописных достоинств) предвещает чудные сказки Беато, роскошные повести Беноццо и Гирландайо, то мы отнесемся к ней снисходительнее. В смысле пейзажа фрески Спинелло означают то же, что фрески Аньоло Гадди в Санта-Кроче. Какого-либо нового подхода к природе искать в них нечего, если не считать большого разнообразия в формах растительного царства. Но уже то важно, что Спинелло отводит пейзажу первенствующее место в композициях и что он, видимо, старается дать ему «активную роль» в рассказе, создать «пейзажную среду». Значение неба ему при этом совершенно не известно. Надо, впрочем, сказать, что небо как живописный элемент играет значительную роль лишь у самого Джотто, все же другие тречентисты как бы боятся его «пустоты»; чаще всего встречается в их фресках черно-лазуревый фон ровного колера. Спинелло загромождает скалами, зданиями, деревьями все предоставленное ему под фрески пространство до самого верхнего края и таким образом не оставляет ни клочка неба. Здания при этом у Спинелло очень разнообразны; мы встретим здесь все знакомые нам уже типы, начиная от обычных «сценических павильонов» и кончая церквами в готическом и романском стиле, как будто скопированными с натуры. Этими же чертами отличаются фрески Спинелло в церкви Санта - Катарина в Антелле близ Флоренции.
Джованни да Милане является, вместе с Антонио Венециано, представителем в Тоскане северных итальянских школ. Его особенность заключается в склонности к жанровому элементу, к нарядам, подчас к пестрой красочности. Однако в пейзаже он уже совершенный флорентиец, «джоттеск». Не стесняясь, целиком копирует он в росписи алтарной капеллы сакристии церкви Санта Кроче декорацию Таддео Гадди из картины «Введение в храм Пресвятой Девы», а в других случаях прибегает к условным, джоттоским, вечно одним и тем же кулисам и павильонам. Более северным характером обладает его картина «Гроб Господень» (обе сцены - «Noli me tangere» и «Мария у гроба» - соединены в одну композицию). Здесь появляется тот окруженный стенкой, поросший кустами и травами сад, который становится несколько позже излюбленным мотивом французской и нидерландской живописи. Любопытна и сцена с покинутой на пустынном острове «женой Марсельского князя». В волнах чувствуется желание передать ритм стихии, а марсельский порт в глубине изображен с большим правдоподобием, нежели на фреске того же сюжета Джотто.